Толпа никогда не стремилась к правде, она отворачивается от очевидности, не нравящейся ей, и предпочитает поклоняться заблуждению, если только заблуждение это льстит ей. Кто умеет вводить толпу в заблуждение, тот легко становится её повелителем, кто же стремится образумить её, тот всегда бывает её жертвой.
Гюстав Лебон
С неумолимой решимостью два юных мерзавца гнали Скалозуба вперёд, держа под руки и не давая возможности сбавить темп. Едва успевая переставлять ноги, ведомый на казнь гном шипел и кривился от резкой боли в левой руке, травмированной в бою пинком великана. Перед замутнённым слабостью взором вверх-вниз скакала дорога, все мысли сводились к одной лишь руке.
«Похоже, перелом. Или вывих. Проявленный побери, как же больно!
Рука, моя бедная несчастная ручка!
Я больше так не могу… Когда эта пытка закончится? Скорее бы только дойти…»
Какой-то дальней частью рассудка Скалозуб прекрасно осознавал, что приход на площадь не сулит ему ничего доброго, но страх расправы потом никак не мог сравниться со всепожирающей болью сейчас. Яростно стискивая зубы, мученик старался смотреть лишь под ноги и вперёд. Спотыкаться было нельзя, это было уж слишком болезненно.
По мере приближения к площади, известного всём и каждому в Квартале гнома обступало всё больше и больше народа.
— Эгей, Безбородый! Далеко собрался?
— Доигрался, ссаный ублюдок?! Давно пора было вздёрнуть тебя, нахрен, на виселице!
— Вы только посмотрите, король говна почтил нас своим присутствием!
— Грёбаный законнорожденный. Гореть тебе в горниле огненном! Тебе и всему вашему сословию драному!
Вслед ведомого к эшафоту пленника выстроилась целая процессия неблагожелателей. Оборванцы гомонили наперебой, издеваясь, ругаясь и безудержно хохоча. В адрес ненавистному гному выкрикивались всевозможные угрозы, то и дело какой-нибудь «герой» забегал вперёд, чтобы плюнуть законнорожденному прямо в лицо. Каждый попавший в цель плевок сопровождался диким ликованием и восторженными воплями безумной толпы.
Однако боль в руке беспокоила Скалозуба куда сильнее всех незаслуженных унижений. Быстро семеня в такт широко шагавшим сопровождающим, он продолжал тупо пялиться вниз, избегая встречаться взглядом с кем-либо из ватаги озлобленных голодранцев.
— Никогда не смотри в глаза Зверю, — частенько говаривал Фомлин, наблюдая за их тренировками с Кларком, — ты рискуешь спровоцировать ещё большую агрессию. Опусти подбородок, рассеянный взгляд, лёгкие покачивающиеся движения…
Мыслеобразы рассеялись словно дымка, когда шествие достигло, наконец, пункта своего назначения. Скалозуб с опозданием сообразил, куда именно направляются его палачи. Безграничный ужас и отвращение заставили его позабыть обо всём: боль, усталость, остатки самоуважения — улетучились в мгновение ока, когда забежавшие вперёд головорезы с юношеским энтузиазмом отворили створки злосчастных колодок в самом центре главной площади Квартала.
Приглашающим жестом улыбающийся до ушей гном приветствовал Скалозуба, проворковав издевательски-сладким голосом:
— Добро пожаловать домой, Безбородый! Колодки заждались своего господина…
Пронзительно взвыв, Скалозуб дёрнулся в сторону, вложив в отчаянный и безнадёжный рывок остатки всех своих сил. От чудовищной боли в покалеченной руке затмило в глазах, он почти потерял сознание, но удерживающие его молодые подонки лишь зашлись грубым лающим смехом:
— От судьбы не уйдёшь, Безбородый! Вы с колодками созданы друг для друга, аха-ха-хах!
Сильные руки буквально вдавили его в отверстия для шеи и рук. Сверху с громким стуком опустилась верхняя створка. Послышался характерный щелчок запираемого замка.
— Его Величество изволит, дабы ему принесли корытце для нужд?! Сию минуту, будет исполнено! Ха-ха-ха!
Из глаз Скалозуба ручьём текли слёзы. Захлестнувшие всё его естество ужас, отчаяние и горе разрывали душу на части. Самое худшее, что только могло произойти, случилось с ним вновь.
На площадь подтягивались всё новые и новые оборванцы, гордо именующие себя «воинами свободы», «Сопротивлением», «карающей дланью» и другими, не менее пафосными, прозвищами. Названий много, суть одна.
Доведённые до предела, лишённые всякой надежды, обиженные жестокостью и несправедливостью убогих властителей — те, кого в высшем обществе презрительно кличут чернью, бедняками, малоимущими, взялись вершить правосудие и наводить порядок любыми доступными средствами.
Покарать бывших гонителей, отомстить всем мучителям, что десятилетиями терзали несчастный народ. Поквитаться с предателями, не считаясь ни с жертвами, ни с количеством пролитой крови. Плотина терпения сломлена и яростный поток уже не остановить. Горе тому, кто попадёт в эту лавину, неважно, заслуженно ли, по воле злого рока или лживому наущению — пощады не жди! Справедливость требует жертв, а равенство чисток. Так было вовеки, будет и впредь. Ибо сущность наша двояка и Зверь берёт верх над разумом, когда вершатся в мире глобальные перемены.
В сём Скалозуб стал свидетелем и самым что ни на есть непосредственным участником.
— Дорки! Дорки! Дорки! — в едином порыве скандировала толпа, сбежавшаяся на площадь в предвкушении того самого «правосудия».
Каждый мужчина, что не стоял на страже Верхних и Нижних ворот, счёл своим долгом присутствовать при столь знаменательном событии. Когда вскоре за Скалозубом на эшафот привели Фомлина, последнему дураку стало ясно — скоро начнётся жара. Женщин и немногих детей предусмотрительно увели от греха подальше, строго наказав не высовывать носа из дома и держаться подальше от «серьёзных мужских дел». Все ожидали прихода Вождя.
Зерк с наиважнейшим видом стоял за спиной брошенного на колени старосты и хвастался шрамами, полученными в минувшем побоище. По его россказням могло сложиться впечатление, что горстка отважных наёмников совершила самый настоящий подвиг, одолев в неравном бою превосходящие силы подлых отступников. Вдруг оказалось, что он лично, этими вот руками, укокошил троих предателей, а ранения получил, отважно прикрывая собой менее опытных товарищей. Остальные участники «героического налёта» вопросительно переглядывались, удивлённо покачивали головами, но версию событий, выставлявшую их в выгодном свете, разоблачать не спешили. Лех с самым угрюмым видом стоял в стороне, периодически морщась и сплёвывая в ответ на неиссякаемый поток изливаемой Зерком чуши.
Безвольно уронив на грудь голову, Фомлин сидел на коленях, не произнося ни единого слова. Скалозуб в колодках находился позади и видел лишь сгорбленную спину товарища, а потому не мог знать, что в глазах прожившего сложную жизнь гнома хрустальными каплями застыли слёзы невыразимой печали.
Слёзы грусти — за блудных детей, что не ведают, что куют.
Слёзы от сожаления — из-за невозможности спасти души, отвергнувшие мораль и учение предков.
Слёзы уныния — от понимания отсутствия будущего у тех, в чьё благополучие были вложены годы, силы и бесконечные переживания…
— Да здравствует Вождь! — прокричали с задних рядов уже начавшей скучать публики.
— Слава Вождю! Ура! Ура! Ура! — фанатично возликовали юные ополченцы, приветствуя боготворимого лидера.
Гномы постарше, в особенности из тех, кто вступил в Сопротивление отнюдь не от сытого желудка, вели себя немного посдержаннее.
Дорки спокойно шёл сквозь расступающееся перед ним стадо, не проявляя ни малейшего интереса к восторженному вою толпы. Казалось, признанного всеми каких-то пару дней назад вожака совершенно не смущает ни бурное рвение, ни поклонение такого множества гномов. Словно власть всегда была для него само собой разумеющейся данностью, не требующей обоснований и не подлежащей сомнению.
Лидер революции целеустремлённо шагал вперёд, приковав всё своё внимание к смотрящему ему прямо в глаза поверженному старосте.
— Честно признаюсь, не раз мечтал я увидеть тебя пред собой на коленях, Фомлин! Ох, не раз и не два! Хотя в данном случае не могу сказать, что я очень доволен…
Дорки строго взглянул на Леха, отчего толстый гном боязливо втянул голову в плечи. Двойной подбородок торговца превратился в тройной, а то и в четверной, придавая тому весьма забавный вид провинившегося карапуза. Однако мало кому из присутствовавших на эшафоте сейчас было до смеха.
— По-тихому не вышло, ну что ж… Грибокартошку для народа нынче достать трудновато, так хотя бы дадим ему зрелищ!
Дорки возвысил голос:
— Да будет суд над сим отщепенцем! Пришла пора карать неверных общему делу! Нашему правому делу свободы и равенства!!!
Толпа восторженно взревела, предвкушая судилище и, что гораздо важнее, жестокое наказание. О том, сколь многое сделал для них стоящий на коленях поруганный гном, задумались лишь единицы, старавшиеся при этом помалкивать и не выделяться из общей массы.
— Фомлин! Я, Дорки, именуемый ныне своими собратьями благодарствующими Вождём, радеющий за простой народ, власть имущими угнетаемый, годами единолично боровшийся за справедливость и равноправие — объявляю тебя изменником!
За сотрудничество с законнорожденными, за поддержку старого, насквозь прогнившего порядка, — Дорки выдержал паузу, — за коварные планы предательства Сопротивления, ответите теперича ты и твой соратник двуличный!
К крысам, что грызут спину борцов за свободу, ждут не дождутся момента ударить исподтишка — пощады и снисхождений не будет! За подлость этакую уготована вам суровая кара. Неважно, кто ты и что хорошего сделал ранее, отныне, Фомлин, ты враг народа!
Слагаю при всех с тебя полномочия самозваного старосты, неважно, был ты им на самом деле иль не был. Слагаю и беру ответственность за жителей Квартала в свои руки! Руки, что уже не единожды вели нас к победе!!!
Радостный гул красноречиво свидетельствовал о безоговорочном одобрении публики.
— Смерть твоя, Фомлин, будет быстрой, но крайне болезненной. Смерть же Безбородого будет долгой. О-о-о-чень долгой.
Норин, неси свой топор! Вы слышали о такой казни, как четвертование, друзья мои? Нет?! Ну так, сейчас вы увидите ЭТО воочию! За свободу! За справедливость!! За равенство!!!
Собравшиеся на площади обезумели окончательно. Гномы орали, братались, хохотали, пускались в пляс и плакали от счастья. Истошные вопли были слышны, пожалуй, на другом конце Квартала.
— Вы же не Короля-Предателя четвертуете, идиоты… — тихо проворчал себе под нос мрачный Лех.
— Прости Праотец души падшие… — возводил молитву Праотцу Фомлин.
— Неблагодарные ублюдки! — сплюнул презрительно Скалозуб, за что удостоился увесистого тычка под ребро.
— Свобода!!! Равенство!!! Дорки!!! — визжали остальные участники драмы.
— Топор. Норин несёт топор. Норин молодец, — бубнил великан, чьи умственные способности сейчас не казались сильно отстающими от общей массы.
— Пора умирать, Фомлин, — просто сказал Дорки, словно констатировал само собой разумеющийся, обыденный факт. — Кладите его на спину! Начнём казнь с ампутации левой руки…
Скалозуб решился открыть зажмуренные до боли глаза. В ушах до сих пор звучали отголоски стонов и душераздирающих воплей умиравшего друга — Фомлин мужественно держался как мог, но ни один гном не в силах молча переносить столь чудовищные страдания. Увидев истерзанный мучителями труп, Скалозуб пожалел о своём решении открыть глаза и что было сил зажмурился вновь. Не помогло.
Беглый взгляд успел выхватить всё. Жуткая картина произошедшего на эшафоте безумия во всех подробностях застыла пред внутренним взором закованного в колодки несчастного гнома. «Зрелище», увиденное в тот роковой миг, преследовало Скалозуба до конца его дней.
В луже крови лежали останки того, кто спас отвергнутого всеми законнорожденного от неминуемой смерти, приютил в своём доме, кормил и поил, не требуя, в общем-то, взамен ничего. Отрубленные конечности валялись рядом с обезглавленным телом.
Зерк бурно размахивал над головой одной из рук старосты. Дорки неподвижно стоял, держа за волосы голову своего извечного оппонента. Из отсечённой шеи на грешную землю размеренно капала кровь.
На площадь опустилась гробовая тишина, нарушаемая лишь исступлённым кличем Зерка, да визгом таких же помешанных на насилии психопатов. Остальные молчали, ошеломлённые разыгранным «представлением». Проповеди Пастыря прошли не впустую, зверская расправа над старостой, многие годы являвшимся образцом ответственности и заботы о ближних, немного отрезвила тронувшихся рассудком и душою безумцев. Многие в ужасе закрывали глаза, кто-то даже рыдал. Во взглядах мужчин поумнее начинало сквозить понимание только что содеянной у всех на глазах мерзости. Иллюзии насчёт исключительности и доблести Вождя, ведущего народ к победе, светлому будущему и справедливости, впервые немного развеялись. Некоторые даже запоздало припоминали предостережения Дедушки о грядущей междоусобной бойне…
К сожалению, хватало и тварей, что пусть по-тихому, но злостно ухмылялись, видя чужие боль и страдания.
Продолжая держать на вытянутой руке голову Фомлина, Дорки повернулся ко второму обвиняемому:
— Хей, Безбородый! Чего ты так жмуришься? Скажи своему дружку «до свидания»! Давай-давай, открой глазки, — подойдя к колодкам, Дорки схватил одной рукой Скалозуба за волосы, другою тыча в лицо голову старосты. — Смотри же, сука! Смотри!!!
Отчаявшийся гном, однако, решил скорей умереть, чем открыть глаза вновь. Короткая стрижка позволила вывернуться из хватки подонка.
— Ладно, хер с тобой. Присобачим башку к колодкам, так что ещё успеешь налюбоваться. Ну-ну, не тряси так своим котелком, я же о твоём благополучии думаю — будет с кем тебе поболтать, ха-ха-ха!
Послышался характерный стук брошенного на землю предмета. Дорки возвёл руки к своду огромной пещеры:
— Друзья! Сегодня вы стали свидетелями свершённого правосудия! Пусть это послужит наглядным уроком всем вам. Неверные общему делу будут жестоко наказаны! Мы войдём в новое, светлое будущее вместе или поляжем увечными трупами! Никто не имеет права оставаться в стороне! Никому не позволено строить нам козни и подло бить в спину! За свободу! За справедливость!! За равенство!!!
— За свободу… равенство… — нестройно и вяло вторили посмурневшие от этаких «нравоучений» собравшиеся.
Дорки обвёл властным взглядом поредевшую толпу. Воспользовавшись тесным общением вожака с Безбородым, гномы пошустрее втихую покинули место казни. Остались лишь особенно верные делу, трусоватые и безвольные, да те, кто стоял в первых рядах и не мог улизнуть незаметно.
— Григги! Да, ты-ты, сучёнок, кто же ещё, твою мать?! Иди сюда, король чистых сортиров!
Обречённо понуривший взор подросток неохотно вышел вперёд. За прошедшее с приснопамятного налёта на Пещеру ремёсел время, струхнувший в бою парень изменился до неузнаваемости. Забитый, униженный и презираемый всеми чухан, занимающийся самой тяжёлой и грязной работой, ничем не походил на прежнего бойкого лидера малолеток.
— Будешь следить и ухаживать за Безбородым, понятно? Я имею в виду, поить его пару раз в день, чтоб не издох слишком быстро. И конечно же, выносить говно из корытца! Это-то ты умеешь? От вида какашек не оробеешь ведь, правда?! Ха-ха!
А вы, — Дорки вновь обратился к усердно внимавшему каждое слово стаду, — держите себя в руках! Можете слегка помять бока или сказать Безбородому пару ласковых, но не увлекайтесь, усекли? Он так долго радовал наш с вами взгляд, служа украшением площади, пусть постоит здесь опять. Осознает, падла, всю глубину своей вины перед простым народом трущоб…
А теперь пошли прочь! Харэ стоять, занимайтесь порученными делами, дармоеды, я больше не в настроении с вами сейчас тут сюсюкаться!
Ну, я ведь ясно сказал! Расходимся, орочьи дети!
* * *
Брошенный на холодный пол Хиггинс издавал нездоровые звуки, громко булькая и хрипя, словно изо всех сил пытаясь отхаркать застрявший в горле комок. Бессознательные потуги не приносили тяжелобольному заметного облегчения. С каждым часом и без того скверное состояние старца становилось лишь хуже.
Рядом с ним, положив голову старого друга себе на колени, преданно сидел Пастырь. Нежно баюкая обессилевшего старика, пророк с тревогой поглядывал то на него, то на двух соратников помоложе.
С безразличным ко всему видом, Кларк сидел в дальнем углу кладовой, что с лёгкой подачи налётчиков превратилась в тюремную камеру для четырёх товарищей по несчастью. За всё время, прошедшее с момента жестокого наказания, лишившийся обеих кистей гном не проронил ни единого слова. Прижав обрубками рук колени к груди, Кларк невидящим взглядом часами напролёт смотрел в одну точку. Все слова утешения, кои снова и снова с присущим ему пылом и страстью озвучивал Пастырь, разбивались в пух и прах, не производя на удручённого гнома ни малейшего впечатления.
«Время поможет, — мысленно обнадёживал себя мудрый пророк. — Время всегда помогает. Только бы его было достаточно и на сей раз…»
Со вторым юношей дело обстояло и того хуже. После ожесточённой схватки в гостиной прошли как минимум сутки, а Бойл по-прежнему не приходил в сознание. Пастырь сделал всё что мог, будучи запертым в тёмной полупустой комнатушке: прощупал голову пострадавшего, найдя лишь огромный синяк на виске, поил водой, закрывая лежащему нос, регулярно менял холодный компресс, изготовленный из собственной робы... Безрезультатно.
«Праотец милостивый, прошу, спаси души юные! Не дай росткам живорастущим зачахнуть в расцвете их лет!
Ты ведаешь, редко просил я Тебя о чём-либо и никогда, ни разу не просил ничего для себя! И сейчас прошу ради жизни другой. Помоги пройти испытание, позволь детям чистым и дальше облагораживать мир присутствием, подавать пример прогнившему обществу деятельностью благою!
Ни о чём больше Тебя не прошу, Всемогущий, ни о чём более…»
Хиггинс зашёлся особенно густым кашлем. Глаза старого мастера вдруг широко раскрылись, устремив пронзительный взор в лицо возвышающегося прямо над ним пророка, что безмолвно шевелил пересохшими губами в истовой и чистой молитве.
— Гхлк… Хкмг… Рархг! — издал нечленораздельные звуки отживающий свои последние мгновенья старик.
Дёрнулся судорожно, раз или два, и растянулся расслабленно на полу.
Не слышно было больше ни хрипов, ни бульканий, ни свистящего прерывистого дыхания. Хиггинс замолк, окончательно и бесповоротно. Затих навсегда.
Из глаз Пастыря ручьём лились слёзы. В горле застряли рвущиеся наружу слова горечи, обиды и сожаления. Лучший друг, знакомый практически с самого детства, испустил свой последний вздох прямо у него на руках.
Да, всё шло к этому уже очень давно, было неотвратимо и предсказуемо, но сие нисколько не умаляло чудовищной внутренней боли и безнадёги. В один миг рухнула вся плотина иллюзорного понимания и контроля, что тщетно выстраивал разум, силясь противостоять разрушительным переживаниям и эмоциям. Не в силах больше терпеть, Пастырь завыл от тоски, раздирающей сердце на тысячу мелких осколков. Смотря в потолок, десятилетиями преданный вере пророк выкрикивал злые слова, адресуя их самому Богу, безучастно взирающему свысока на творящуюся всюду несправедливость:
— Почему? За что жестоко наказуешь нас так, Праотец?! Доколе будешь испытывать веру нашу?! Покуда и дальше собираешься допускать беззаконие?! Невинные гибнут, в то время как звери ликуют и празднуют! Есть ли в сём правда? Где обещанное Твоё милосердие? Почему, почему всё закончилось именно так?!
Бессильно уронив на грудь голову, вконец опустошённый пророк уставился на мертвеца у себя на коленях. Машинально прикрыв умершему гному глаза, постаревший в одночасье на десяток лет старец притих, отчаявшись увидеть во тьме хотя бы лучик надежды.
В маленькой комнате воцарилось гробовое молчание.
Бойл резко открыл глаза.