Ведь подчинение измеряется величиной зазора между тем, чего требуют, и тем, что получают.
Ричард Скотт Бэккер
— И когда Вадабаоф предаст город в руки твои, порази в нём всех мужчин остриём меча, только жён и детей возьми в плен! — разведя руки широко в стороны, наставлял верных воинов Ерфу фан Гассан.
Подкоп оказался удачным, одна из городских башен рухнула, открыв проход в твердыню неверных. Гилики самоотверженно бросились на защиту бреши, но к стенам уже подходили осадные башни, в ворота ударил таран, взметнулись ввысь лестницы. Долго сдерживать штурм сразу по нескольким направлениям защитники не могли.
Главного живореза обегали рвущиеся в атаку воины, устремившись к руинам развалившейся башни. Отовсюду слышались дикие вопли, лязгала сталь, трещали ворота, скрипели оси толстых колёс осадных строений. Ерфу фан Гассан, запрокинув голову к небу, широко открытыми ноздрями вдыхал запах битвы. Втягивал в себя металлический привкус льющейся крови, ядрёного пота и страха. Мясник обожал ощущать себя в центре сражения.
Живорез ничего не боялся. Его хранило благословение архонта и Господа. А ещё около дюжины помощников с большими щитами, готовых прикрыть тело колдуна от случайной стрелы, но это уже так, мелочи.
Ерфу фан Гассан цитировал окружающим его воинам цитату из Учения, испокон веков использовавшуюся ератофанцами для оправдания резни в захваченном городе. На самом деле таких фраз в Учении было несколько, так что захватчики могли выбирать любую из них по своему усмотрению в зависимости от обстоятельств. Сейчас Мясник озвучивал ещё относительно среднюю по жестокости заповедь, ибо собирался использовать пленников для заражения мором столицы Гилии. Впрочем, он прекрасно понимал, что часть женщин и детей при разорении города всё равно пострадают, так как проконтролировать всех разгорячённых бойцов невозможно. Что ж, значит, так тому и быть. Жизнь неверных не имеет значения.
Мясник вышел из возвышенного, мечтательного настроения — гилики сопротивлялись как-то уж слишком усердно. На карабкающихся по развалинам башни захватчиков с ближайших стен сбрасывали тяжёлые камни. Спрятавшиеся за каменной преградой гилийские лучники поливали праведных ератофанцев ливнем из стрел. Живорез щёлкнул пальцами. Пора было поспособствовать скорейшей победе над врагами его излюбленными кровавыми методами.
К Ерфу фан Гассану моментально подвели новую жертву. Мясник даже не взглянул на лицо дрожащего мужичка. Какая разница, перед ним просто мясо. На развлечения времени не было, живорез выверенными движениями провёл пальцем вдоль тела неверного, увлажняя ноготь тёплыми красными соками человека. Вытянул руку в сторону защитников города, обвёл сразу около полусотни мельтешащих на стенах, словно муравьи, силуэтов.
— Даже не знаю, повезло или нет тебе, грешник. Ибо умирать придётся медленно, хотя потрошить я буду всего одну часть твоего паршивого организма.
Живорез провёл ногтем внизу распухшего от недоедания живота гилика. Запустил пальцы вглубь корчащегося от мук тела. Вывалил наружу кишки дико завопившего человека.
— Ты знал, что длина кишечника взрослого человека раза в три больше длины его тела? — задал Мясник риторический вопрос, когда вопль стих. — Давай проведём эксперимент: я намотаю твои кишки себе на руку и попробую войти в город. Посмотрим, насколько сильно растянутся твои внутренности, ты согласен?
Несчастный человек уже не мог ни говорить, ни кричать, лишь булькая и задыхаясь от боли. Однако Ерфу фан Гассана это нисколько не волновало — всё равно неверные не понимают язык праведных воинов. Крепко ухватившись за конец кишок, Мясник двинулся к бреши в стенах.
Больше защитникам было не до швыряния камней или прицельной стрельбы по лезущим наверх воинам. Несколько десятков якобы нечистоплотных людей умирали от боли. Их самый длинный в теле орган буквально рвало на части.
К вечеру сопротивление города было сломлено.
* * *
— Плоть слаба, она делает из человека раба. Плоть грязна, чистоты веры она лишена. Плоть грешна, будем хлестать её докрасна. Плоть смертна, не будь к ней милосердна.
Бесхитростные нестройные песнопения разносились вокруг святилища полульва, хрипло вырываясь из глоток нескольких сотен жителей. Раздетые до пояса мужчины и женщины медленно брели, хлеща себя по спинам бичами или плетьми, у многих кожа была разодрана в кровь. Чтобы не вызывать лишней похоти, женщины шли на небольшом расстоянии впереди, прикрывая левой рукой свои груди. Мужчины в одних кальсонах плелись позади, и судя по их виду, сейчас им было не до прелестей прекрасного пола. Все выглядели крайне измученными, что, в общем, было совершенно неудивительно: подобные «хороводы» вокруг святилища шли круглосуточно, а самобичеватели сменяли друг друга всего один раз за день.
Стенающее шествие неспешно обходило высокий холм, на вершине которого стоял древний храм, возможно, одно из старейших строений на свете. Покои архонта Гилии неспроста величали не иначе как Вторым Храмом. Однако Первый Храм, возведённый старшему архонту-полузмею Абраксу, давно опустел и разрушился, о нём остались только воспоминания, так что второй на сей раз действительно имел основания считаться именно первым.
В любом случае святилище полульва представляло собой зрение одновременно величественное и удручающее.
Величественное, поскольку с первого взгляда было понятно, что это жилище не человека, а полубога. На вершину холма вела крутая лестница, ступени которой были выше колена взрослого рослого человека. Храм опоясывала открытая колоннада, удерживающая массивные своды воистину гигантского купола. Где-то в глубине комплекса находились таинственные покои архонта, невидимые ни из одной точки города.
Удручающая составляющая зрелища заключалась в том, что время сточило ступени, многие из колонн рухнули, нарисованные на куполе звёзды стёрлись. Терраса на вершине холма была завалена руинами колонн и занесённым ветром мусором, который никто даже не планировал убирать. Ибо путь наверх простым смертным был давно запрещён самим полульвом. В последние столетия владыка Гилии не любил, когда его беспокоят.
Однако сейчас требовалось во что бы то ни стало привлечь внимание полубога, а потому шествие самобичующихся горожан не прекращалось ни на минуту уже третий день. Это был самый безопасный способ нарушить дрёму архонта. Ибо забравшись в святилище, имелся большой риск навлечь вместо помощи страшный гнев, причём не только на нарушителя спокойствия, но и на всю Гилию.
Одна из идущих впереди процессии женщин упала в изнеможении. Она участвовала в шествии третий день подряд и, несмотря на более щадящую плеть, нежели у мужчин, на её спине не осталось ни единого живого места, вся кожа была испещрена ссадинами.
Никто не остановился, чтобы помощь упавшей горожанке. Все участники скорбного хода сами находились на грани падения в обморок, они равнодушно шли мимо. Один из наблюдавших за самобичевателями молоденьких инквизиторов дёрнулся было, чтобы помочь растянувшейся на грязной мостовой женщине, но старшие товарищи неприметными тумаками сдержали пыл юноши. Кто-кто, а бывалые истязатели знали: чтобы привлечь внимание высших сущностей, нужны страдания, кровь и жертвы — жизнерадостность полубогами не поощрялась. Юдоль скорби неспроста имеет такое название — хотите радоваться, надо было родиться на планете каких-нибудь розовых пони.
Через какое-то время споткнулась, рухнула и больше не встала ещё одна женщина. Через полчаса из строя выбыло снова, причём сразу по одному представителю мужского и женского пола. К заходу солнца на мостовой валялось уже около четырёх десятков едва подававших признаки жизни тел.
Некоторые из обессилевших самобичевателей плакали, молили помочь им, принести хоть немного воды. Другие неподвижно лежали на животах, ибо спина и бока представляли собой один сплошной очаг боли.
Плетущийся позади шествия мужчина грубо закричал на карауливших процессию инквизиторов, упрекая их в обмане и безучастности к чужой боли:
— Вы обещали, что это будет недолго! Вы клялись, что никто не будет страдать сверх меры! Что нам отпустят грехи, всех простят… Но вы просто хотите нашей смерти! Жаждите избавиться от нас, изверги!
В следующий миг говорящему стало не до качания прав. Удар хлыста по лицу резко прервал поток жалоб. Ещё несколькими ударами несчастного вынудили догнать и вновь присоединиться к процессии. Не хочешь заниматься самобичеванием добровольно, будешь получать удары плетьми уже принудительно. С инквизицией шутки плохи.
Послышался детский плач, к одной из валявшихся на мостовой женщин бросился мальчик лет четырёх — пяти отроду. Среди немногочисленных городских зевак послышался ропот, инквизиторов осуждали за чрезмерную жестокость. Мать есть мать, какие бы грехи она ни совершила, но подвергать её пытке на глазах у малолетнего сына было перебором, притом явным. У нас здесь всё-таки Гилия, а не кровожадная Ератофания или варварский Оноишраст!
Инквизиторы даже не дрогнули. Чем больше стона, плача и несправедливости, тем тревожнее дрёма полульва, тем скорей он проснётся. Они и так долго возятся, Квимада Лармини просил форсировать страдания недостаточно усердно самобичующихся горожан, отобранных по принципу кого не жалко.
В полночь никто не пришёл на смену обессиленным грешникам.
Люди больше не выкрикивали человеческих слов, они просто выли. Вопили и плакали, падая на мостовую один за другим.
К середине ночи подножие священного холма было устлано телами: некоторые бились в агонии, несколько человек испустило дух — но инквизиторы безжалостно подгоняли оставшуюся на ногах дюжину уже не самобичевателей, а настоящих мучеников. По спинам обманутых горожан хлестали кожаные орудия Ордена Плети Господней, добивая самых стойких из грешников. Ноги несчастных мужчин подгибались, не выдерживая побоев, они валились на холодный булыжник.
Когда затянутое тучами небо немножечко посветлело, предвещая рассвет, на ногах оставался всего один человек. Упрямый дурак шипел сквозь плотно сжатые губы, шатался из стороны в сторону, но не падал. Хотя мужчина был явно не молод, он обладал куда более плотным телосложением, чем рухнувшие от изнеможения голодранцы. Возможно, человек был знатного рода, хотя многочисленные зарубцевавшиеся шрамы на его теле говорили о том, что это истязание для него далеко не первое. Закоренелый богохульник, возможно, ересиарх, но не обычная беднота, это точно.
Из рассечённого лба мужчины капала кровь, поэтому разглядеть в полутьме лицо мученика инквизиторы не могли. Обозлённые упорным сопротивлением, они хлестали последнего «самобичевателя» со всей силы, выбивая из жертвы яркие брызги крови.
В конце концов мужчина упал на колени, поднял грязное, окровавленное лицо к едва угадывавшемуся за облаками восходящему солнцу:
— Взываю к тебе Могиил, снизойди к своему народу. Спаси Гилию!
Спина человека изогнулась от очередного удара, он упал на бок, свернувшись калачиком. Замутнённым взором мужчина смотрел на большие ступени в нескольких десятках шагов от места падения. Его тело содрогалось от боли и плача.
— Сохрани великое княжество, — прошептал верховный инквизитор, незаметно присоединившийся к участникам процессии поздним вечером накануне.
Он специально сбрил усы и бородку, сделал на лбу длинный разрез, чтобы его залитое кровью лицо не узнали. Великий магистр неспроста отдал приказ, чтобы самобичевателей загнали до полусмерти. Квимада Лармини знал, что время полумер кончилось, ератофанцы захватили уже три крупных города Гилии, тянуть с призывом архонта больше возможности не было. Либо Могиил возьмёт судьбу великого княжества в свои руки, либо гиликов ждёт гибель от рук жестоких фанатиков. Сегодняшнее несправедливое наказание трёхсот горожан покажется жителям столицы невинной шалостью, развлечением.
Потому-то Квимада Лармини и решился стать той самой финальной жертвой, чьи великие страдания развеют сон полульва. Лучше уж умереть так, чем быть растерзанным живорезом. Оставалось только надеяться, что его предсмертное желание будет услышано, ведь именно последние слова обладают наибольшим весом и силой.
Великий магистр Ордена Плети Господней последний раз вдохнул холодный осенний воздух. Судорожно вздрогнул и выпустил свой дух из тюрьмы грешной плоти. Правильным было его решение или нет, узнают только его соратники по правому делу.
Если продержатся достаточно долго, чтобы пережить чуму, войну и голод.
Луч солнца пробил пелену низко нависших над городом туч. Осветил раскиданные у подножия холма тела, упал на лица озверевших от пролитой крови инквизиторов.
Над прилегающей к священному холму площади повисла тревожная тишина: прервалась ругань, прекратился свист плетей, даже стоны истерзанных мучеников на какое-то время затихли. Солнце вновь скрылось за тёмными осенними тучами. Ощущение покинутости и безнадёги овладело всеми участниками ночной драмы, сохранившими к утру хоть толику ясности сознания.
Все чего-то ждали. Отстранённо смотрели на одинокий высокий холм, расположенный прямо посреди города.
Из недр Второго Храма раздался оглушительный львиный рык.